Отзыв кандидата филологических наук А.А.Аникина от 30 марта 2001 г. на учебные пособия Агеносова, Безносова и др. для 11 класса сред­ней школы

 

Нет школы без учителя, нет школы и без учебника. Почти пять лет старшекласс­ники отечественных школ пользуются учебником Агеносова, Безносова и др.[1] Говорить о последствиях пока рано, но замечено, что в ряде вузов абитуриенты не берут темы по литературе 20 века, есть вообще тенденция к отказу от сочинений и к сокращению объема преподавания литературы. Иногда странно выглядят письма в защиту этого учебного предмета, поскольку если бы сохранялась заинтересованность, н

икто не стал вести речь о сокращениях. Авторам учебников надо отвечать за потерю интереса к литературе, а не призывать к навязыванию своих «методических систем» (см. «Российская газета» от 10.01.01).

Авторы учебника описывают русскую литературу в выражениях, подобных лозун­гам пропагандистов десятилетней давности: «страстный призыв сохранять общечеловече­ские ценности, отказаться от войн и насилия», «взыскание высокой нравственности», «не­приятие индивидуалистов, деловых суперменов, конформистов, забывших о высоком при­звании человека», «склонность к общечеловеческим ценностям», «обострение вопроса о смысле жизни, о смерти и бессмертии», «отказ от нравственности может привести к концу света» и пр. Общие места литературоведческой заурядности тоже претендуют на выводы о русской литературе: «тонкая лирическая ирония», «подвижные отношения субъективной рефлексии», «элементы жизнеподобия с художественной условностью», «равноценность вариантов жизненного поведения», «тонкая изобразительность, соседствующая с обоб­щенно-романтической образностью». О лирике, оказывается, можно писать так: «Стихо­творное послание убеждает в том, что природа человека успешно сопротивляется нетерпе­ливому желанию поэта немедленной коренной ее перестройки» (с. 280). Ради этого люди читают книги, ради этой бессмыслицы существует литература?

Интересно, как понимают авторы учебника сами себя, неужели только в таких бледных красках ими воспринимается русское слово? Интересно представить и школьника или учителя, глубоко задумавшихся над фразой «романтическо-символический мистико-философский миф», или «метафора символистов всегда тяготела к смысловой глубине символа», или «выросла значимость формальной ориентации текста», или «повышенно-экспрессивные формы» и проч. Такое наукообразие способно привить только стойкую не­приязнь к чтению, а ведь Агеносов, автор предисловия, утверждает, что здесь «решили рассказать о самом главном». Вот и рассказали!

Вообще велеречивые и кокетливые заявления авторов выглядят глуповато. Спра­шивается, зачем заявлять, что «литература тем и отличается от математики, что предпола­гает множественность решений»? Кажется - как хорошо о литературе, в защиту литерату­ры. Ан любой образованный человек сказал бы иначе: литература, как и математика, пред­полагает... и далее. Хотя что Агеносову математика? Что и математике Агеносов? Авто­рам стоит познакомиться с работами А.Ф.Лосева, знатока математики в том числе, чтобы по крайней мере не касаться того, чего не знаешь.

Кстати, и литературоведческие оценки, толки о символе, мифе, художественном образе и пр. позволяют только посоветовать проштудировать книгу «Проблема символа и реалистическое искусство», чтобы точнее представлять предмет своих наблюдений. Сме­щены понятия об образе, символе, олицетворении, аллегории, мифе, один термин толкует­ся через другой и т.д. (с. 32-35). Например, аллегория - это «удачно найденные образные воплощения человеческих типов», «в аллегории предметный слой образа выступает как олицетворение идеи». Иллюстрация этих едва ли оцененных школьниками соображений выбрана самая простая - басня Крылова «Стрекоза и Муравей», и там мы узнаем, что ал­легория дает какие-то «зоологические подробности жизни насекомых»: уж не пение ли стрекозы или ее прыганье имеется в виду? Тогда это даже не подробности, а целые зооло­гические открытия, которые дает аллегория!

Совершенно неоправданно выглядят и жанровые оценки: роман Булгакова -миф, рассказ «Судьба человека» - сказ (где рассказчик, там и сказ? Так что ли? Тогда и «Герой нашего времени» - сказ, и «Евгений Онегин», и, скажем, чеховский «Человек в футляре»).

Смело и решительно выглядит редактор учебника в своих обличениях советской эпохи: тюрьмы, ссылки, запреты, расстрелы, цензура - вот вехи развития литературы. Опять же внешне все выглядит гладко: несчастная литература в стране, где «даже смех был под подозрением». Но так и внушается, что нечего было ждать от этой литературы. Если «писателям попадает от Сталина», то это все создает картину жалкую до несерьезности, трагическая история сведена к уровню детского сада. Зато вот в русском зарубежье - под­линная благодать, свобода, ни конфликтов, ни кризисов. Отечественная литература поде­лена на официальную и потаенную, деление на периоды ничем не мотивировано и неточно. До таких пропагандистских упрощений не доходили былые советские учебники, скажем в отношении политически враждебного 19 века: не мерили историю литературы наказания­ми и репрессиями, понимая унизительность этого для отечественной культуры. Агеносовы словно все стараются затушевать свое партийное прошлое, в котором вроде никто их и не упрекал, но их новое рвение как раз и вызовет в памяти усердие на ниве парткома, ленинианы, соцреализма, когда даже толкование Пришвина не обходилось без обращения к партии. Интересно, хранится ли в библиотеке МГПИ книжечка Агеносова «27 съезд КПСС и актуальные проблемы советской литературы»? Студенты 70-80-х годов видели перед со­бой единственного автоматчика партии (с.6) - парторга Агеносова, а не Суслова или Яковлева.

Устарело выглядит учебник не только в пропагандистской подоплеке, в содержа­нии, но и методике анализа. Первая часть построена по схеме отражения в литературе со­циально-философских предпосылок в духе «базиса и надстройки», органическое развитие литературы остается нераскрытым, писатели лишь отражают идеологию своего времени. Но и при этом подлинная новизна эпохи авторами не раскрыта, за новое веяние выдается то, что скорее надо назвать традицией. Так, категорию соборности авторы относят к от­крытиям рубежа веков, в то время как соборность восходит к глубокой древности, к «Сло­ву о законе и благодати» по крайней мере. Забавно, что обусловленность литературы бази­сом авторы трактуют только в дооктябрьском времени: высочайший уровень развития производства, науки и культуры советской эпохи вдруг перестает влиять на литературу, осталось только влияние сталинского кнута. Во введении Агеносов даже противопоставля­ет почему-то военную силу Отечества - силе нравственной: только нравственной силой влияет Россия на мировую культуру («демонстрируя не военную, а нравственную силу», с. 3): мол, дело других государств влиять всем своим весом. А если нравственность пред­ставлена так аморфно и расплывчато, как в учебнике, то сам собой отпадает и вопрос о влиянии. Все это только унижает образ Отечества.

Совершенно неосновательно авторы претендуют и на методико-педагогическую новизну: если бы это не было заявлено в предисловии, сам вопрос о новизне в подаче ма­териала никогда бы не возник. Привычные строки биографий, долгие пересказы сюжетов, тенденциозные обобщения, пустые призывы к общечеловеческим ценностям, предложения написать сочинения на застарелые темы диссертационного характера («Нравственно-философская проблематика романа Булгакова», «Мастерство Булгакова-сатирика» и пр.), ознакомиться с произведениями заведомо устаревшими и утратившими эстетическую све­жесть (многие ли студенты филфака прочитают роман Ф.Гладкова «Цемент»?), а с другой стороны - подтвердить, не читая роман, неосновательную оценку фадеевского «Разгрома» (с. 213). Общие слова губят само желание ознакомиться с текстами: если смысл «Тихого Дона» - призыв «отказаться от войн и насилия», то тут неплохо бы вспомнить старика Бол­конского, смеявшегося над пацифизмом: «Бабьи бредни! Бабьи бредни!». Выдать благо­глупость за содержание великой книги - это и есть новизна системы Агеносова? Страшно устарел этот концептуальный, идеологический подход к литературе, когда писатель дол­жен вечно к чему-то призывать, отстаивать идейные позиции и проч.

Беспомощны попытки показать новизну литературы 20 столетия по сравнению с золотым веком, и опять же ни в пользу 20, ни в пользу 19 века. Оказывается, классике свойственно «мировоззренческое единство», черты нового времени представлены как от­крытия, хотя их древнее происхождение очевидно для всякого знающего историка. Нелепо же новизну эстетики рубежа веков видеть в повторении Гегеля, но если Гегель не известен, то всюду будут мерещиться новые слова. Вот окажется, что Фадеев рвет с гуманистической традицией Толстого и Достоевского(с. 284)... Да, это новость! Доказательство: бойцы съе­ли свинью! Но совершенно по-толстовски выписан этот эпизод у Фадеева, с внутренним надломом в Левинсоне, а не с радостным обжорством. Да и у Толстого Кутузов велит все жалобы на подобные действия войск отправлять прямо в печку.

Не лучше и с продолжением традиций классики: сказать, что Иисус Христос -эпический (!) герой, причем рядом с Одиссеем и князем Мышкиным (с. 72), ну никак нель­зя. А каково прочесть это православному человеку? Лучше уж согласиться, что булгаковское «Собачье сердце» - воплощение гимна «Интернационал» (с.212). Разве что повторение шаблонных трактовок темы маленького или лишнего человека можно принять за следова­ние традиции, но, повторяя убогие оценки, литературоведы и омертвляют вечно живую классику.

Плохое знание и понимание истории отечественной культуры приводит к без­образным фактическим ошибкам: только литературовед уровня Агеносова может описать Берга как завсегдатая салона Анны Шерер в «Войне и мире»; Гоголь, оказывается, скон­чался в доме Аксаковых (с. 420) и проч. В предисловии брошена хамоватая реплика, что Горький оболгал Достоевского (речь тут может идти на самом деле только о своеобразном восприятии Достоевского), - не оболгал ли Агеносов Гоголя, Аксаковых и графа Толстого А.П.?.. Был ли вообще прочитан кем-либо из ученых, знающих историю русской литерату­ры, этот учебник, если ошибки не сняты при многократном переиздании ?

Подбор материала в учебнике и хрестоматии совершенно неубедителен. Но здесь есть и своего рода новизна. Едва ли какое-либо другое пособие для школьников на первых же страницах обратится к славному имени И.Баркова, какая-то нужда заставила назвать это имя в учебнике по 20-му веку: «шутливая поэзия». Не продолжить ли новаторство и авто­рам учебника по русскому языку и ввести цитаты из Баркова в упражнения, ведь и стилист он был знатный? Не у Баркова ли и надо позаимствовать той самой нравственности, о ко­торой так пекутся Агеносовы? Всякому овощу - свое время, не дело школьного учебника обращать учеников к матерщине. Ей-Богу, посожалеешь по потерянной советской цело­мудренности изданий для детей: «г...» в академическом издании Маяковского, поэма «Во весь голос», куда уместнее говна в тексте нынешней школьной хрестоматии. Так испод­воль и внушается, что русская литература не столь уж и чиста.

Вообще извращенно-половой эстетике отведено неподобающее место в учебнике. Какая цель в цитировании Бурлюка «Мне нравится беременный мужчина», Кузмина «неж­но-развратные // чисто порочные»? Само имя Кузмина всегда связывалось с гомосексуа­лизмом, без этой подробности редко обходится разбор его творчества - и в дореволюцион­ных, и в советских, и в демократических изданиях. Поэтому двусмысленно выглядит даже его портрет, столь едко в свое время оцененный Буниным, теперь открывающий галерею русских писателей в хрестоматии. Выбран для анализа художественно слабый рассказ Со­логуба «Маленький человек» - карикатура на семейность, содержащая зато нежно-развратное описание голого мальчика: «Смуглые ноги были стройные, красивые и двига­лись ловко и быстро. Армянин махнул рукой, Гаспар проворно сбросил одежду, подошел к столу. Свечи тускло озаряли его желтое тело, стройное, сильное, красивое. Послушную, порочную улыбку. Черные глаза и синеву под ними».

Зато отсутствуют или заслужили самого беглого упоминания Клюев, Клычков, Заболоцкий, Паустовский, Грин, Исаковский, Астафьев, Белов, Бондарев, Шукшин и дру­гие имена, стоящие в центре отечественной культуры, несопоставимые по своему присут­ствию в русском национальном самосознании с Бурлюком и Кузминым. Отечественная литература второй половины 20 века представлена особенно убого, глава о современной литературной ситуации малосодержательна и заведомо устарела, сориентирована исклю­чительно на авторов букеровского направления, словно какая-то цензура вычеркнула писа­телей круга русской традиции, представленных Союзом писателей России, журналами «Москва», «Наш современник» и проч. Эпохальный роман «Русский лес» оценен в двух словах, как книга «с полудетективным сюжетом», леоновский «Вор» вообще не упомянут, не затронуто творчество этого подлинного классика отечественной литературы и в контек­сте 90-х годов, с романом «Пирамида». Непропорционально большое место заняли Моршен, Поплавский. В представлении т.н. русского зарубежья все та же неполнота и тенден­циозность. Литераторы нелибералистских убеждений просто не упомянуты: Несмелое, Климов, Солоневич, Зиновьев и др. не уложились в прокрустово ложе. Односторонен и подбор критической литературы, авторы всегда укажут свои собственные публикации, и на этом фоне комично выглядит едва ли не единственная в учебнике негативная реплика по поводу действительно значительной книги С.И.Шешукова: «в силу объективных причин автору не удалось полностью раскрыть драматизм эпохи» (с. 28): значит, другим всем - Агеносову, Голубкову, Ломтеву и пр. -удалось, так понимать?

К особенностям учебника надо отнести и назойливые обобщения Агеносова о русском национальном характере. Другие нации оставлены в покое, русские же выглядят каким-то странным явлением: «одержимые той или иной (какой? любой? - авт.) идеей» (с. 10), «стеснительные и целомудренные» (78), «созерцательные» и «неизбывно оптими­стичные», «активно-творческие» и проч. - все эти ярлыки неуместны даже и при внешней комплиментарности. Так когда-то и Троцкий писал о Ленине как о русском национальном типе. Никто Агекосова не уполномочил от имени русских давать какие бы то ни было оценки нации. Недопустимы в учебнике задевающие религиозные и национальные чувства обороты (ср.: «христианство приписывает истории человечества три уникальных события: изгнание из рая, явление Христа и страшный суд»; «подобно христианству, марксизм с его принципом примата материи над сознанием рассматривает историю» и пр. (с.369). Репли­ки вроде: цыган - «перекати поле, человек без родины, без корней» (с.182), тоже по-своему недопустимы в отношении к древней, уникальной нации, с глубокой культурой и историей.

В заключение заметим, что учебник написан невыразительным, подчас неумелым слогом, русский язык омертвлен бесконечными штампами, избыточной терминологией, нарушениями речевой нормы. «Повесть принесла писателю полное непонимание у крити­ков», «герой нравственно потерялся в этой жизни», «метания интеллигентов, которые все менее и менее поощрялись в обществе торжествующего единомыслия», «один более чем средний писатель» - не говорят так по-русски, даже если ты безнравственно потерял­ся в этой жизни.

Авторы претендуют на получение всякого рода почетных премий за свою книгу... Что ж, присуждение в МПГУ премии имени А.Ф.Лосева или какой-либо иной, благословит все содержание учебника, еще более утвердит его как некую норму восприятия русской литературы. Идущие на это хорошо понимают свою задачу, как и мы понимаем, что сле­дует прежде всего поставить вопрос о целесообразности монополии учебника Агеносова, Безносова и др. в отечественной школе.

 

Кандидат филологических наук, доцент

А.А.Аникин